Предки и потомки

Встретили меня прекрасно. Папа был счастлив, так как мы не виделись 3 года. Ната была крайне мудрой женщиной, что она показала на протяжении всей жизни. И, когда я приехала, она оказала мне самое теплое отношение. Она уже была на последних днях беременности.

Жили они в двухэтажном доме, занимая первый этаж – три комнаты, ванная (совмещенная), кухня и огромная терраса. На втором этаже жил начальник банка с женой. Раньше этот дом принадлежал немецкой семье Кох. Хозяин, вероятно, погиб на войне, а хозяйке папа разрешил приходить, и мы занимались с ней немецким языком (но это было уже весной, наверно в марте-апреле).

Территория, где находится Лигница, раньше была немецкой. А после войны отошла к Польше. Немецкие семьи были куда-то выселены, а поляки стали занимать квартиры и дома. Фрау Кох приходила и возилась в садике около дома (с разрешения папы). По-моему он и помогал ей чем-то. В доме жила, на правах домработницы, девушка–репатриантка. Она занимала одну из комнат, но ее работу по дому я не помню. Она уехала к себе домой, по-моему, весной, еще до моего отъезда.

Но вернусь к нашей жизни. А она была совсем не похожей на ту, которой я жила в течение четырех лет, начиная с питания и до проведения времени. Что касается первого, то оно воспринялось как само собой разумеющееся – все было в изобилии. А что до второго, то после моей «насыщенной» событиями жизни в Ульяновске и Киеве, жизнь у папы можно назвать жизнью в мягком, теплом, благополучном и охраняемом коконе. Выход в город запрещен, прогулки в одиночку тоже. Это объяснялось очень просто – было опасно из-за постоянных недружелюбных действий со стороны поляков–аковцев.

У папы в изголовье всегда стоял автомат. Перед моим приездом шоферу папы Володе бросили в глаза табак, и он лежал в госпитале, когда я приехала. Нашу машину во время поездки в подсобное хозяйство за молоком обстреляли, а я хотела поехать с Ваней, вторым папиным шофером, но папа запретил – как чувствовал. Поэтому однажды, когда мы ездили за лекарством для Алика в госпиталь, Ваня хотел на обратном пути показать немецкий хутор и мы застряли на бездорожье, дома, когда мы все-же вернулись, нас ждал взвод солдат, две машины и гроза со стороны папы.

Но папа понимал, что мне скучно, и старался разнообразить мою жизнь. Правда, когда 29 января 1946 г. родился Алик, стало интереснее и появились какие-то дела в помощь Нате. А так я читала, слушала музыку по приемнику. Вечерами передавали очень красивую музыку, но я не знаю, какая страна передавала ее. В Легнице находился центр Северной группы войск, поэтому с гастролями приезжали иногда артисты и я с папой ходила на эти концерты (Ната не могла быть с нами, так как Алика оставлять было нельзя).

Когда 23 февраля был устроен прием – банкет, меня отправили на него с каким-то папиным помощником и его женой. Я впервые была на таком мероприятии, и мне было интересно, хотя всякие попытки молодых людей поухаживать за мной, пресекались на корню, коль скоро становилось ясно, что я дочь «финансового бога».

Вот в таком «железном» панцире я была тогда, да и в дальнейшем, когда я была с папой. Как я уже вспоминала, передвижение по городу часто было опасным даже на машинах (особенно ночью). Поэтому после банкета 23 февраля, я ночевала у той семьи, с которой я была на вечере. Их дом (а не квартира) поразили меня. Я поняла, что папина принципиальность и скромность была для многих непонятна, да и вызывала скепсис.

Когда погода стала по-настоящему весенней, мы ездили в город, где умер Кутузов. Посмотрели его дом, памятник ему и место захоронения его сердца. Все было немцами сохранено, и у обелиска немецкий солдат стоял до тех пор, пока его не сменил наш, советский часовой. Это меня поразило.

По-моему в марте или начале апреля папу наградили «Крестом Грюнвальда» (один из высших орденов Польши в то время). Награды вручал польский министр Роля Женгерский и Рокоссовский. Я была с папой.

Дочь Рокоссовского (приблизительно моего возраста) я увидела первый раз у портного, где мы обе шили костюмы. К этому времени Рокоссовский привез жену, дочь и сына. Я их видела на одном из концертов.

В апреле наша военная делегация, состоящая из нескольких генералов и папы, по какому-то вопросу поехала в Чехословакию. Кто-то из генералов взял жену, а папа  взял меня.

Я пишу об этом не только потому, что Прага произвела на меня огромное впечатление, но больше из-за того отношения, которое было у чехов к нам, русским. Сказать, что они смотрели на нас как на сверхлюдей, этого мало. И по дороге в Прагу, в маленьких городках и на самом шоссе, где мы однажды остановились, они были готовы нести наши машины на руках. В Праге нас разместили в гостинице и вечером мы пошли в цирк. Когда мы вошли в ложу, все зрители встали и начали аплодировать и кричать «Ура».

На следующий день военные отправились на свои переговоры, а две женщины и я отправились с сопровождением осматривать город и даже побывали на обувной фабрике «Батя» (известной в Европе). Нас принимали как самых дорогих, уважаемых и высокопоставленных гостей. И вот такое отношение к нам в дальнейшем было настолько испорчено, просто уничтожено нашей политикой и политиками. Горько об этом вспоминать.

После майских праздников я должна была уезжать в Ульяновск. Еще по моему приезду в январе, мы с папой поплакав, решили маме не сообщать о новой папиной семье до моего возвращения в Ульяновск. Поэтому я должна была передать его письмо, вернувшись к маме.

Я должна была ехать с папиным сослуживцем Отдельновым, семья которого жила в Ульяновске. Отдельнов получил отпуск, и мы должны были вылететь 6 или 7 мая. За день до отлета нужно было ехать на аэродром для уточнения вылета. Но когда Отдельнов заехал за мной, я не могла поехать, так как постирала все свои вещи. Так что Отдельнов поехал с Ваней один. Приблизительно через полчаса пришел солдат и сказал, что наша машина разбилась. Оказалось, что в нее врезался грузовик с той стороны, где сидел Ваня, ему повредило ногу и он оказался в госпитале. Мы с папой ходили к нему вечером. А Отдельнову разбившимся стеклом изранило лицо, так что он был заклеен в нескольких местах. А это должно было случиться со мной. Судьба!

Но все же 7 мая мы вылетели в Москву. На «Дугласе». Все волновались, как я перенесу полет, снабдили меня пакетами на случай тошноты, а я, после полета над Варшавой, которая была вся в руинах, уснула и проснулась только в Москве. И вот мы поехали в Ульяновск.